Трюффо Ф. Мужчина, который любил женщин (2)

В самом начале нашей связи она казалась мне покладистой, потом я решил, что она ревнива, но на самом деле и то, и другое было правдой.
Если навстречу нам шла хорошенькая девушка, Дельфина требовала, чтобы я на нее посмотрел, и я прекрасно помню тот весенний день, когда мы с Дельфиной шли к гостинице, в которой она согласилась со мной встретиться, хотя прийти ко мне домой по-прежнему упорно отказывалась. Стояла чудесная погода, Дельфина, казалось, была в прекрасном настроении, и потому, когда она указала мне на кудрявую девушку, которая приближалась к нам, и сказала: "Правда, она просто прелесть, эта девушка, очень милая, ты не находишь?" – я, без всякого злого умысла, согласился, а потом обернулся и несколько секунд провожал девушку взглядом. Мне пришлось тут же об этом пожалеть.
– Мерзкий тип, она вам нравится, да? Так чего же вы ждете, бросьте меня здесь и бегите за ней!

Говорят, любовь дарит румянец, но у Дельфины он разгорался так ярко, что она еще долго потом не могла вернуться домой. Мы с ней заметили, что вернуть ее лицу обычный цвет можно единственным способом: проветриваться у опущенного окна в машине, которая мчится со скоростью сто двадцать километров в час.
Меня начинал немного тревожить оборот, который принимала эта новая связь, но стоило мне поглядеть, как она улыбается, а ветер треплет ее волосы, и я сразу понимал, почему никак не решаюсь с ней порвать: Дельфина была совершенно очаровательна. Раз двадцать я предлагал ей прийти ко мне: нет, это было бы слишком просто для ее изощренного ума. Она предпочитала сама выбирать время, место и образ действий. Но однажды вечером, вернувшись из кино, я увидел на лестничной площадке своего этажа что-то черное. Подойдя поближе, я узнал Дельфину: она спала прямо на полу, одетая в длинное черное кружевное платье. Я легонько потеребил ее, чтобы она проснулась, и обнаружил лежащий рядом с ней револьвер.
– Что вы здесь делаете?
– Я ждала вас и уснула.
– И давно вы здесь? А это что такое, это ваше? – прибавил я, протягивая ей револьвер.
– Не знаю. Наверное, выпал у меня из сумки. Меня не впустили в квартиру, никто не открывал.
Положение было дурацким, и я постарался как можно мягче ей объяснить:
– Дело не в том, что кто-то не хотел вам открыть, в квартире никого нет.
– Не болтайте чепухи, я прекрасно слышала шаги женщины, которая расхаживала за дверью.
Мне все-таки удалось заставить Дельфину подняться и втащить ее в квартиру. Я показал ей, что дверь была заперта на два оборота.
– Она, наверное, заперла ее изнутри.
Я следовал за ней по пятам, пока она обходила квартиру: заглянула в кухню, ванную, спальню, гостиную и, разумеется, никого нигде не нашла.
– Вот видите, здесь никого нет! – я торжествовал.
– Да, это правда, – прошептала она мне на ухо. – Я была встревожена, потому что ты уже неделю как не ласкаешь мои ноги.
– Но, Дельфина, в конце концов вы же сами запретили мне.
– Вы что же, верите всему, что вам говорят?
Стоило Дельфине развеселиться, вот как сейчас, и она становилась совершенно неотразимой. Но она уже перестала интересоваться мной, и теперь предметом ее забот стала моя обстановка:
– Тебе не кажется, что этот диван следовало бы заменить? Пружины совершенно продавлены, какая гадость!
Внезапно Дельфина вскочила и принялась как помешанная носиться по комнате:
– Стоит мне только подумать о том, что вы должны были выделывать на этом диване, так прямо смотреть жалко! Не спорьте. Я так и знала. Как вы думаете, почему я никогда не соглашалась войти в вашу квартиру?
Я попытался выстоять:
– Вы преувеличиваете, ко мне приходят друзья, они сидят на этом диване.
– Неправда. У вас нет друзей, у вас есть только любовницы, все ваши подруги – это ваши бывшие любовницы. Я уверена, если бы только этот диван мог говорить, он мог бы наизусть рассказать весь телефонный справочник департамента Эро!
– Но, Дельфина, в конце концов я не понимаю, с чего вы так разошлись!
Может быть, мы бы тогда поссорились, но, к сожалению, я не мог долго сердиться на Дельфину: она забилась в угол гостиной с таким несчастным лицом, что я, не выдержав, подошел к ней, обнял и ласково заговорил:
– Я целых три месяца уговариваю вас прийти ко мне. Теперь, когда вы здесь, я очень рад.
Дельфина прижалась ко мне:
– Это правда?
– Конечно, правда, – ответил я, поглаживая ее по волосам.
Но когда я повел ее в спальню, она прибавила удивительно спокойным голосом:
– Я знаю, почему вы меня избегаете: потому что я слишком сильно люблю вас. Мужчинам не нравится, когда их физически любят. Когда Дельфина спросила меня: "Если бы я была свободна, ты согласился бы жить вместе со мной?" – я из трусости ответил: "Да". Ну так вот: в тот же вечер она стала свободной, потому что выстрелила в мужа из револьвера, но уже на следующий день она перестала быть свободной, потому что ее посадили в тюрьму.
К счастью, муж Дельфины был всего лишь ранен, но делу был дан ход, и я старался гнать от себя мысли о том, что в этом любовном преступлении есть и моя доля вины.
Десять новых: Янник. Майте. Альфонсина. Люсетта. Эвелина. Кошмарный сон. Аврора в ночи
После того как ее арестовали, у меня начался темный период. Да, темный и целомудренный. С Дельфиной мне было трудно, но в то же время интересно жить. У нее был дар усиливать жизнь, делать ее напряженной, и теперь, когда ее не было рядом, я ощущал огромную пустоту, даже ее сцен ревности мне недоставало, и наконец я вынужден был признаться себе в самом главном: с Дельфиной я никогда не скучал.
Она соединяла в себе всех женщин, и потому ее нельзя было заменить какой-то одной. Вот я и попробовал крутить одновременно несколько романов: они немного для меня значили, но о некоторых из них у меня остались очень приятные воспоминания. Именно благодаря всему этому за короткое время в моей жизни сменились: Янник, высокая девушка, на которую мне нравилось смотреть, когда она закручивала волосы на макушке; у нее от этой прически начиналась мигрень, но чтобы доставить мне удовольствие, она соглашалась часок-другой так походить…
Майте, рыжая красотка, с которой я познакомился после того, как несколько раз увидел ее читающей у окна. Меня и привлекло то, что я видел ее читающей...
Альфонсина была очень хорошенькой вьетнамкой, с которой я встретился на ярмарке. Она работала в странном аттракционе: лежа в гробу, снабженном системой зеркал, она будто бы выставляла напоказ свой скелет...
Люсетта была прелестной долговязой нескладехой с серьезным и суровым лицом 1900 года. Она ненавидела свой нос и постоянно говорила о том, что его надо изменить...
Эвелина считала, что я слишком нетерпеливо на нее набрасываюсь, когда она ко мне приходит. Однажды она приготовила для меня сюрприз, явившись в платье, доставшемся ей от крестной, на нем было полным-полно фарфоровых пуговок. У меня ушло тринадцать минут на то, чтобы высвободить из них тело Эвелины. Я сосчитал эти пуговки: их оказалось сто тридцать семь…
Звонок телефона вырвал меня из воспоминаний.
Я ощупью включил свет и, пока снимал трубку, машинально взглянул на радиобудильник: он показывал половину четвертого. Тем не менее, я услышал голос Авроры, она сказала:
– Алло! Вставайте, лентяй, уже семь часов.
– Боже мой, этого не может быть. Наверное, мой будильник остановился среди ночи!
– Нет, сейчас на самом деле половина четвертого, но мне хочется с вами поговорить посреди ночи, потому что сегодня это можно, я дежурю одна. Вы рассердились, хотите, чтобы я повесила трубку?
– Нет, только не это, вам пришла в голову прекрасная мысль.
– Погасите свет, я хочу говорить с вами в темноте. Когда вам надоест меня слушать, вам достаточно будет положить трубку или уснуть. Все, вы погасили свет?
Да, конечно, я выключил лампу у изголовья и при слабом свете шкалы радио слушал голос Авроры.
– Не спрашивайте меня ни о чем, – мягко сказала она. – Мне просто захотелось и все. Вы один?
Да, я был один.
– Знаете, я тоже сижу почти в полной темноте, я везде погасила свет. Остались только лампочки на коммутаторной доске.
Я попросил ее сегодня же ночью прийти ко мне.
– Но ведь я уже приходила, – сказала она, – вскоре после полуночи, перед тем как идти на работу. Я тихонько поскреблась в дверь два или три раза, но вы не отвечали, и я ушла.
– Да ведь это же совершенно немыслимо, надо было позвонить, вы разве не заметили звонка?
– Конечно, я видела звонок, но не позвонила, потому что я слишком робкая.
Я чуть было не поверил и сказал ей об этом.
– Вам нужны другие доказательства? – переспросила она. – Пожалуйста: вы живете в доме 12 по Тополиной улице, в старинном здании, на пятом этаже, на лестничной площадке у вас витраж.
Мне пришлось согласиться.
– Да. Я не стала звонить, а только поскреблась в дверь. Я боялась, что звонок окажется слишком громким. Я ненавижу шум и не выношу света, так что слушайте меня внимательно: в один прекрасный день или, скорее, вечер я, может быть, снова к вам приду, и тогда, если вы услышите, как я скребусь у дверей, не шумите и не произносите ни слова и погасите везде свет. Хорошо?
– Конечно, я на все согласен, но почему бы нам не встретиться прямо сейчас?
Она не отвечала.
– Вы еще здесь?
– Да, я слушаю, как вы дышите. И вы меня послушайте.
Некоторое время я прислушивался к ее дыханию.
– Ваши губы слишком далеко, приблизьте их к трубке, – снова заговорила она.
Я сделал, как она просила, и мы еще долго молчали.
– Это удивительно, – прошептала Аврора.
– Послушайте, Аврора, так больше не может продолжаться, я хочу, чтобы вы назначили мне свидание где угодно и когда угодно.
– А если я вас разочарую?
– Это касается только меня.
– Знаете ли, меня это тоже касается. И я даже не уверена, что вы сумеете меня узнать.
– А вы-то сами как меня узнаете?
– Вы среднего роста, худой, смуглый, черноволосый, щеки немного впалые, выражение лица сумрачное. Вертите головой, как ночная птица. Когда вы идете по улице, у вас всегда озабоченный вид, а взгляд иногда бывает – убийце впору!
И это было еще не все:
– Лучше мне сразу вас предупредить, что я все про вас знаю. К вам в квартиру женщины ходят толпами и почти все время разные, это просто возмутительно.
Я попытался вставить слово, но она меня перебила:
– Хотите, чтобы я назвала их имена?
Щелчок. Аврора повесила трубку.
Еще о моей матери. Дельфина: с ревностью покончено. Прощай, Аврора
Тем, что я так рано пристрастился к чтению, я конечно же обязан своей матери. Раз и навсегда она запретила мне играть, двигаться, я даже чихнуть не мог. Я не должен был слезать с выделенного мне стула, но зато я мог сколько угодно читать при условии, что буду бесшумно перелистывать страницы.
Моя мать привыкла расхаживать при мне полуголой. Очевидно, она делала это не для того, чтобы меня возбуждать; я предполагаю, что тем самым она старалась доказать самой себе, что меня не существует.
Поручая мне отправлять свои любовные письма, она оказывала мне доверие, которого я не заслуживал, поскольку редко случалось, чтобы ее письма попадали к адресату.
В самом деле, едва оказавшись за дверью, я вскрывал письма и проглядывал их, а потом бросал в ближайшую к почте водосточную дыру.
Особенно хорошо я помню одно из этих писем: его содержание немало меня позабавило. "Любовь моя, я никак не могу объяснить себе твоего молчания. Вот уже две недели, как я не получаю от тебя писем, и не знаю, доходят ли до тебя мои. Решительно, тайны почты глубоки и непроницаемы".
И это письмо, вслед за прочими, отправилось в глубину водосточной ямы.
Вчера я был дома, и не один.
Я пошел на кухню принести что-нибудь выпить, а там меня ждал сюрприз: Дельфина, которая лукаво улыбалась и ни за что не хотела сказать, как она вошла.
Я обнял ее с нежностью, которая и в самом деле пробудилась во мне, стоило мне ее увидеть, потом отошел подальше, чтобы получше ее разглядеть. Как сильно она изменилась! На ней был мягкий серый плащ, волосы подобраны под шляпу, какие носят американские сыщики. Взгляд был таким ясным, какого я у нее и не знал, лицо стало мягче и спокойнее.
– Я уже собиралась уходить, – сказала она, – я услышала, что ты там не один.
– Да, там со мной есть кое-кто.
– Я хотела сделать тебе сюрприз. Сегодня у меня день рождения, и мне так не хотелось в такой вечер оставаться совсем одной. И потом, смотри, что я принесла.
Она протянула мне бутылку шампанского и с улыбкой прибавила:
– Ну, открой же ее. Выпьем по бокалу, и я побегу.
Пока я откупоривал бутылку, Дельфина рассказывала:
– Знаешь, я очень изменилась в тюрьме; я ни за что на свете не хотела бы туда вернуться, но там я научилась по-настоящему любить жизнь. Когда ты там и сидишь целый день взаперти, так вот, только тогда ты и можешь оценить, что на самом деле важно, а что нет. У тебя остается только одно желание – выйти отсюда и свободно передвигаться; а остальное, вообще все остальное, это такие мелочи. Подумать только, что я могла тебе устроить. – Она засмеялась. – Я очень изменилась, понимаешь? Ну, признай, что я была ужасной занудой!
Протягивая ей бокал шампанского, я запротестовал:
– Нет-нет, ничего подобного, ты всегда казалась мне совершенно прелестной.
Голос Бернадетты (потому что вчера вечером компанию мне составила как раз эта милая девушка из "Миди-Кара") напомнил мне о ее присутствии, о котором я и правда почти позабыл.
Дельфина внезапно приняла решение и выскочила из кухни, прежде чем я успел ее удержать. На ходу она бросила:
– Не мешай мне. Я отнесу шампанское твоей подружке.
Я несколько встревожился, но вскоре успокоился, услышав, что женщины смеются в два голоса. Вышел из кухни и отправился к ним.
Как описать то, что происходило потом в гостиной, у горящего камина? Никто из нас не вел себя как собственник, никто не был ни главным, ни лишним.
И мне никогда не забыть лица Дельфины в отблесках огня и того, как она ласково улыбалась, поочередно нас целуя, а потом отошла немного, чтобы на нас поглядеть, и сказала:
– До чего же чудесно больше не ревновать.
На следующее утро, когда я собирался ехать в лабораторию и уже сел за руль своей машины, мальчик лет десяти, постучав в окно, протянул мне сложенную вчетверо записочку. Он не произнес при этом ни слова и сразу же убежал, догоняя удалявшуюся женщину, которая вела за руку маленькую девочку.
Развернув записку, я прочел:
"Вставайте, лентяй. Прощайте, Бертран".
И подпись: "Аврора".
Я вышел из машины и долго стоял на мостовой, глядя, как Аврора сворачивает за угол и рядом с ней, справа и слева, идут ее дети.
Перед тем как скрыться из виду, она оглянулась, и я знал, что на этом наша история закончилась, потому что отныне за нашими голосами были лица.
Доктор Бикар вселяет в меня надежду. Мадам Дютей у меня ее отнимает
Я подгоняю себя, спеша добраться до слова "КОНЕЦ".
Доктор Бикар, уролог, – один из тех старых врачей, которым сразу же доверяешь.
Он быстро осмотрел меня и сам сделал небольшой анализ, подтвердивший его и мои собственные подозрения.
– И давно вы ощущаете это жжение?
– Со вчерашнего дня.
– Вы правильно сделали, что не стали откладывать. В общем, это гонорея, небольшая инфекция, пройдет дня через три. Сейчас выпишу вам рецепт.
Продолжая писать, он внезапно спросил:
– А вы знаете, кто мог вас заразить?
Я покачал головой.
– Но, возможно, вы, даже если бы и знали, не захотели бы мне сказать? Все-таки припомните, с кем вы встречались в последние десять или двенадцать дней, и скажите этой особе, что ей не мешало бы полечиться.
– Доктор, по правде сказать, в последние двенадцать дней я встречался с полудюжиной женщин.
Моя откровенность его рассмешила.
– Я тоже, когда был молодым, был вроде вас. Мне никогда не разрешали съесть целую плитку шоколада, и меня это приводило в страшную ярость. Я говорил себе, что, дайте мне только вырасти и тогда они увидят, я каждый раз за едой буду съедать по целой шоколадке. И потом, когда мне удалось осуществить, наконец, свою мечту, я подцепил сильнейшую желтуху! Любовь, знаете ли, это все равно что шоколад. Нельзя заниматься любовью с утра до вечера, именно потому люди и придумали работу. Так, ну вот и ваш рецепт.
Мои еженедельные походы к мадам Дютей, симпатичной машинистке, которая печатает мою рукопись в пяти безупречных экземплярах, превратились для меня в приятную привычку.
Сегодня вечером, извинившись за поздний визит, я вместе с новыми страницами своей рукописи протянул ей коробку шоколадных конфет, я заметил, что она их любит.
Этот маленький подарок почему-то привел мадам Дютей в непомерное смущение.
– Месье Моран, я так и думала, что вы сегодня зайдете, и я хотела сказать вам одну вещь. Но это очень трудно. Вот что: я не хочу печатать дальше вашу рукопись. Технические тексты, которые я печатаю обычно, намного скучнее, но, должна вам сказать, меня смущает то, что приходится все это читать и перечитывать, мне это даже спать мешает. Поймите, месье Моран, я не ханжа, я была замужем, и хотя сейчас я живу одна, я вовсе не отказалась от личной жизни. Я считаю, что у меня свободные взгляды, но я больше не могу этого выносить: от этих историй с беспрерывно меняющимися женщинами у меня голова кружится.
Я сказал мадам Дютей, что прекрасно понимаю ее реакцию и что в любом случае книга почти закончена, так что я вполне смогу и сам перепечатать последние страницы. Заплатил то, что ей причиталось, и ушел. Мне было не по себе.
Вернувшись домой, я долго сидел в кресле у камина, даже не зажигая света, и обдумывал то, что со мной произошло.
Меня, начинающего писателя, только что изъяла из обращения моя первая читательница.
Поначалу я забросил рукопись и потерял интерес к окружающему. Потом мне захотелось почитать труды мемуаристов прошлого века, поучиться у них.
И я обнаружил, что никаких правил нет.
Это открытие придало мне сил. Я попросил недельный отпуск, заперся дома, перенес пишущую машинку в ванную, где не было окон и меня не отвлекали ни день, ни небо, ни солнце, ни дождь, ни наступление ночи.
Я печатал двумя пальцами, старался как мог, ход машинки увлекал за собой мысль, и мне казалось, что моя книга пишется сама собой.
9 сентября я уже смог сшить свою рукопись и поставить под ней слово "КОНЕЦ". Оставалось только придумать название. Не мучая себя поисками, я взял первое, какое пришло мне в голову: "БАБНИК". Затем, подчиняясь указаниям доктора Бикара, я разослал четыре экземпляра рукописи четырем крупнейшим парижским издателям.
ОТ ИМЕНИ ЖЕНЕВЬЕВЫ
"Месье, к сожалению, мы вынуждены вам сообщить, что ваша рукопись, которую мы прочли с величайшим интересом и которая обладает несомненными достоинствами, тем не менее, не была принята нашим литературно-художественным советом. Возвращаем вам рукопись и просим вас, месье, принять наши наилучшие пожелания".
Бертран не мог знать о том, что как раз тогда, когда этот первый отказ добрался до Монпелье, в Париже собрался литературно-художественный совет издательства Бетани.
Господин Бетани сказал несколько слов о намеченном на ближайшее время выпуске альбома "Романтический Рейн", а потом, с улыбкой взглянув на трех своих консультантов, потянулся за следующей рукописью.
– Так, – сказал он, – "Бабник" Бертрана Морана. Что ж, эту рукопись мы вернем автору…
Но если двое мужчин, сидевших напротив месье Бетани, без малейших возражений согласились с этим приговором, то четвертый член совета, Женевьева Бижей, отреагировала совершенно по-другому.
– Мы вернем? То есть как это "мы вернем"? Как-никак, мы могли хотя бы обсудить это!
Господин Бетани, похоже, привык к подобным выходкам своей молодой сотрудницы.
– Мне очень жаль, дорогая Женевьева, но здесь у меня четыре рецензии и положительная только ваша.
Тогда Женевьева, обернувшись к тому из мужчин, который выглядел постарше, набросилась на него:
– Как, вам не понравилась эта книга?
– Откровенно говоря, нет. Я не могу заставить себя сочувствовать этому типу, считающему себя соблазнителем.
Самый непримиримый из консультантов перешел в наступление:
– Как раз, на мой вкус, лучшие страницы в книге именно те, где Бертран Моран рассказывает о своем детстве, особенно там, где он представляет нам свою мать. К сожалению, все это занимает всего одну главу; по-моему, он прошел мимо главной темы.
Второй советник, до сих пор мимикой выражавший свое одобрение, в свою очередь вступил в разговор:
– И потом, с психологической точки зрения, все это никуда не годится. Он что, больной? Озабоченный? У него какие-то отклонения? Или перед нами разочаровавшийся романтик?
Женевьева, которая едва сдерживалась, с полной убежденностью заявила:
– Это просто-напросто человек. Мужчина. Вы говорите: "Мы не понимаем, что он хочет доказать". Но он ничего и не хочет доказывать! Он рассказывает, не делая различий между теми подробностями, за которыми что-то стоит, и теми, которые всего лишь показывают совершенную нелепость жизни. Да, он не вполне нормален, но, по крайней мере, он сам об этом знает.
В тот же вечер в Монпелье отправилась телеграмма следующего содержания:
"Книга принята – приезжайте в Париж подписывать договор".
Через несколько дней Женевьева Бижей приняла Бертрана в своем кабинете в издательстве Бетани.
Все произошло так быстро, что Бертрану захотелось поделиться с этой молодой женщиной своими сомнениями:
– Конечно, я послал эту книгу именно для того, чтобы ее напечатали, но я приготовился к тому, что трудностей будет больше. Вы вполне уверены, что ее можно издать в таком виде?
– Мне понравилась именно простота стиля; чувствуется, что вы писали для себя, не стараясь создать лестный для вас образ автора. В любом случае, через несколько недель вам предстоит читать корректуру. Я хотела бы предложить вам лишь одно изменение, оно касается названия, я хотела предложить вам такое (она заглянула в блокнот): "Мужчина, который любил женщин".
Бертран не стал возражать:
– Как хорошо, это очень удачное название, да. Но почему "любил", почему в прошедшем времени?
– Просто это лучше звучит, и потом, мне кажется, это соответствует вашему стилю изложения.
– Пожалуй, вы правы, – согласился Бертран, – пусть будет "Мужчина, который любил женщин"!
Бертран с Женевьвой выходят из кабинета. И пока они не скрылись из виду, мы еще успеваем услышать мелкую ложь, один из тех незначительных дипломатических обманов, без которых невозможна была бы жизнь в обществе:
– Всем так понравилась ваша книга, она была принята единогласно. Ну, в общем, почти единогласно.
Вера, привидение: ты был нежен со мной
Бертран спускался по широкой лестнице в довольно оживленный холл парижского отеля.
В ту самую минуту, как он должен был свернуть туда, чтобы отдать ключ дежурному, Бертран кое-кого заметил: это была хорошо одетая женщина, она разговаривала с дежурным администратором. Бертран застыл на месте: ему явно не хотелось ни подходить к ней, ни чтобы она его заметила. Он отступил на шаг, взглядом поискал выход и, наконец, решил на минутку спрятаться в гардеробе, в другом конце большого холла.
Но молодая женщина успела заметить Бертрана. Не медля ни секунды она устремилась к двери, соединяющей гардероб с маленьким холлом.
– Бертран! Вы не заметили меня в холле? Как ваши дела?
Стойка гардероба служила границей, к которой он даже и близко подходить не желал.
– Хорошо, все просто прекрасно. У вас, надеюсь, тоже?
– Для меня такое потрясение видеть вас, я никак не ждала. – Она провела по щекам затянутой в перчатку рукой. – Знаете, я ведь в Париже только проездом.
– Вы по-прежнему живете в Америке? – Нет, с Америкой покончено. Теперь я живу в Лондоне. Я нашла там интересную работу.
– Ну, у меня все примерно так же, я здесь только проездом, живу в другом городе, на юге.
– Город на юге! У этого города есть название, вы живете в Монпелье, кто-то мне об этом говорил. Почему вы так любите окружать себя тайнами?
– Я должен идти, Вера, меня ждут.
– Меня тоже ждут. Послушайте, раз уж мы встретились, думаю, нам все-таки надо поговорить.
– Что ж, я слушаю…
Вера покачала головой:
– Я хочу, чтобы мы с вами поговорили, неужели же для этого требуется какое-то сверхчеловеческое мужество?
– Нет, – признал он, – только я очень боюсь, что мне нечего сказать, вот и все.
Взгляд Веры стал очень серьезным, словно Бертран ее обидел.
– Бертран, мне становится еще труднее говорить. Я часто думаю о вас, Бертран, и всегда с нежностью. Раз десять я собиралась вам написать, а потом говорила себе, что лучше этого не делать, не стоит.
Бертран, похоже, пришел в себя:
– И правильно делали.
– Значит, вы все еще меня ненавидите?
– Хотите – верьте, хотите – нет, но я никогда не испытывал по отношению к вам ни малейшей злости, я никогда не видел в случившемся вашей вины.
– Послушайте, Бертран, я была вынуждена поступить так, как поступила. Иначе я сошла бы с ума, и вы знаете, что я не преувеличиваю. Я знала, что вы, несмотря ни на что, любите жизнь и будете бороться за то, чтобы выплыть.
– Все это правда, – ответил ей Бертран, – я боролся, и я с этим справился. В первое время при помощи всевозможных лекарств: капли для того, чтобы уснуть, таблетки для того, чтобы сохранять спокойствие, у меня даже были пилюли, от которых я становился веселым! Это звучит не слишком романтично, но мне это кажется забавным. Смешно, что от любви, которая неудачно закончилась, можно вылечиться при помощи аптечки.
– Ничего смешного я в этом не вижу. Вы, наверное, забыли, как мы с вами рассказывали друг другу разные истории, но только это вы первый заговорили о том, чтобы расстаться. Я уверена, что вы давно уже к этому готовились. Вы все время уносили куда-то из дома связки книг, уж не знаю, где вы их складывали. Да, вот еще: я очень хорошо помню, что всякий раз, собираясь в поездку, вы не позволяли мне помочь вам уложить вещи, вы постоянно демонстрировали мне свою независимость, самостоятельность, словно говорили: "Мне нравится одиночество, и я ни в ком не нуждаюсь".
На этот раз Бертран ответил совершенно искренне:
– На самом деле я ни в ком не нуждался, кроме вас, но не отдавал себе в этом отчета. Сначала я любил вас, сам того не зная, позже – зная об этом. Но для вас все было кончено.
– Я понимаю, что бесполезно в этом разбираться задним числом, но думаю, что в какой-то момент мне следовало говорить с вами более ясно.
– Напрасно вы так думаете, ваше лицо говорило за вас. Тогда, перед самым концом, ваш взгляд стал более молодым и более гордым. И я понял, что ухожу из вашей жизни. В то время, если бы я был способен называть вещи своими именами, я сказал бы вам: "Вера, вот сейчас вы освобождаетесь от меня, вам повезло, и я вам завидую".
Вера перестала улыбаться.
– Да, я сделала это, чтобы освободиться от вас. У меня был страшный, черный период, я все время прокручивала в памяти нашу историю: "Когда же все стало плохо?" Я уже не понимала, кто я, я шла по улице, и все вокруг казалось мне нереальным, я уже не чувствовала ни собственной головы, ни собственного тела, все превратилось в сплошную черную дыру. Поначалу, стоило мне включить радио, и мне казалось, что все песни о любви, даже самые дурацкие и как раз именно самые дурацкие, рассказывали о нас двоих. И в то же время это означало, что наша история – не единственная в мире, что у всех бывает так же.
Бертран согласился:
– Да, песни говорят правду: повсюду происходит одно и то же. Очень долго я ходил по Парижу, делая совершенно немыслимые круги, чтобы не проходить через площадь Клиши. Кстати, они снесли "Гомон-Палас"...
– Я сначала не знала, что вы уехали из Парижа. И всякий раз, как входила в какой-нибудь ресторан, говорила себе: "А что если я встречу его здесь?"
Приблизившись, Вера погладила Бертрана по щеке.
– Ты был нежен со мной, – сказала она.
– Ты тоже была нежной. – Бертран взял ее руку, прижался к ней губами. – Вот только теперь я больше не имею права к вам прикасаться.
– "Не имею права!" Выражаешься, как Гражданский кодекс.
– Потому что это правда.
– Четыре года прошло, Бертран, мы могли бы снова увидеться, поужинать вместе.
– Не четыре года, а пять лет.
– Я думаю, теперь можем, наконец, стать друзьями.
– Нет, Вера, я так не думаю. Я тоже иногда о вас думаю, но все реже и реже; это вполне естественно. Мы стали почти совсем чужими, надо это принять, пусть все так и остается, так будет лучше. Не станем прощаться. Вы уходите первой, я подожду здесь. Я уйду после вас.
В последний раз оглянувшись, она молча вышла за дверь, оставив Бертрана в одиночестве, как ему и хотелось.
Женевьева делает заметные успехи
Вернувшись в Монпелье, Бертран вновь засел за машинку.
Он встал, походил по комнате, потом снял телефонную трубку и набрал номер издательства Бетани.
Женевьева Бижей все еще была у себя в кабинете.
– Как жаль, – сказала она, узнав Бертрана, – что ваша книга не будет готова к Рождеству!
– Нет, дело не в этом, – ответил ей Бертран. – Мне хотелось сказать вам одну важную вещь. Чем более реальной становится эта книга, тем больше мне не по себе.
Женевьева заверила Бертрана, что все в восторге от его книги.
– То, что я хочу вам сказать, очень личное, но я доверяю вам, – объяснил Бертран своей невидимой собеседнице. – Происходит нечто невероятное: я только теперь отдаю себе отчет в том, что книга была написана ради одной определенной женщины и эта женщина даже не упомянута в книге. Мне надо забрать рукопись и все переделать.
– Нет, вы не можете так со мной поступить. Я сражалась за вашу книгу! Послушайте, внимательно выслушайте меня, я знаю писателей, им всем свойственно тревожиться из-за того, что они будто бы упустили главное. Это нормально. Если женщина, о которой вы говорите, так много для вас значила, посвятите ей вашу вторую книгу, а пока делайте заметки.
– Как, по-вашему, я это сделаю? Я неспособен написать вторую книгу!
– Нет, я знаю, что вы на это способны. Перестаньте все время себя принижать, и потом, вы должны научиться больше любить себя.
– А это еще зачем?
– Очень просто. Когда человек не любит самого себя, он неспособен любить других. Если хотите, я объясню вам это при встрече на следующей неделе. Ну, договорились? Вы полагаетесь на меня?
– В чем полагаюсь? – тупо спросил Бертран.
– Во всем, насчет книги и насчет всего остального.
– Ладно, вы победили.
– Еще одно выражение, которое вам следует вычеркнуть из вашего словаря! Я просто хочу сделать так, как будет лучше для вас. Ну что, до следующей недели?
– До свидания.
Через неделю Женевьева отправилась в Монпелье. Она не сообщала Бертрану, в котором часу приедет, и сама зашла за ним в лабораторию, чтобы повести показать типографию Люнеля, где набирают его книгу.
Бертран и Женевьева катили по направлению к Монпелье в машине, которую Женевьева взяла напрокат сегодня утром, как только прилетела.
Женевьева, сидевшая на водительском месте, с улыбкой обернулась к Бертрану и спросила у него:
– Вас не раздражает, что я веду машину? Если хотите, могу пустить вас за руль.
– Нет, напротив, мне очень нравится. Мне, конечно, не удалось искоренить в себе всякое мужское тщеславие, но в подобных вещах я его начисто лишен.
– Это правда, я и сама это заметила, читая вашу книгу: вы – не Казанова, и вы – не Дон Жуан; знаете, каким вы мне представляетесь, несмотря на ваш сумрачный вид?
– Нет.
– Вы не стараетесь любой ценой казаться мужественным.
Женевьева умолкла: замедлив ход, она объехала место, где недавно произошло столкновение.
Через заднее стекло они мельком успели разглядеть "скорую помощь", тело на носилках, автомобили, застывшие у обочины. Отъехав чуть подальше, они встретились с полицейскими на мотоциклах, которые под вой сирен спешили к месту происшествия.
– Знаете, чем мне представляется ваша книга? Свидетельством того, во что превратились отношения между мужчиной и женщиной в ХХ веке.
– Да-да, возможно, но я не вполне уверен, что, ну, скажем, что я не втягиваюсь в приятельский стиль. До сих пор в любви была та доля игры, которая... в общем, я думаю, без нее не обойтись.
– Но эта доля игры всегда будет существовать! Просто правила этой игры в настоящее время меняются. И прежде всего исчезнут отношения с позиции силы. Игра будет продолжаться, но на равных.
Бертран улыбнулся.
– По правде сказать, у меня об этом довольно туманное представление, но, впрочем, думаю, я и сам тоже сейчас меняюсь.
– Браво, отлично, только слишком сильно не меняйтесь, по-моему, вы и такой, как есть, не так плохи.
Бертран не старался "завоевать" Женевьеву; она, со своей стороны, с ним не кокетничала. Остается предположить, что они с обоюдного согласия оказались в постели в гостиничном номере. И вот сейчас между ними стоял поднос с завтраком.
Бертран сидел, набросив на плечи одеяло, напротив него, скрестив ноги по-турецки, пристроилась Женевьева в белом махровом купальном халате. Она грызла сухарик и живо говорила Бертрану:
– Но все-таки есть одна вещь, с которой я никак не могу согласиться; там, где вы пишете – точнее вспомнить не могу – "женщины думают о любви более обобщенно, чем мужчины". Уверяю вас, у нас тоже вспыхивает интерес и возникают внезапные желания. Теперь я могу вам сказать, что впервые захотела вас в парижском кабинете, когда вы разговаривали с художницей. Я отчетливо помню: было очень жарко, и в какой-то момент вы стянули пуловер, а во рту у вас была сигарета. Вы были настолько поглощены разговором, что все остальное делали машинально. И вы вот так стягивали пуловер – одновременно Женевьева показывает, как он это делал, – за ворот, даже не вынув изо рта сигарету! И вот тогда мне внезапно захотелось заняться с вами любовью!
Она взяла поднос и вынесла его за дверь, в коридор.
– Во второй раз я захотела вас на следующий день, вы, как нарочно, оказались в ресторане на площади Одеон с Фозианой, художницей.
– Честное слово, у меня с художницей ничего не было!
– Да я и не говорю, что у вас что-то было, хотя я уверена, что ей только того и хотелось; во всяком случае, когда видишь, что кто-то хочет человека, о котором ты тоже подумываешь, это усиливает влечение. Не знаю, хорошо ли я объяснила.
Бертран в ответ улыбнулся:
– Да нет же, вы все прекрасно объяснили, с ослепительной ясностью.
Женевьева неожиданно бегом возвратилась к постели и бросилась в объятия Бертрана.
– Меня привлекло к вам то, что вы так редко улыбаетесь, и все же я обожаю вашу улыбку. Я, наверное, с ума сошла!
– Нет, напротив, вы кажетесь мне очень рассудительной.
– Внешность обманчива.
Машина Женевьевы была припаркована на стоянке в аэропорту.
– Ну, что, – спросила Женевьева, – сердечное рукопожатие или нежный поцелуй?
– Нежный поцелуй, – без запинки ответил Бертран.
Они поцеловались.
– И все же, – сказал Бертран, – господин Бетани вполне мог бы перевести свое издательство в Монпелье или хотя бы открыть здесь филиал.
– Или вы – свою лабораторию в Париж! Позвольте сообщить вам, что "Каравелла" летит от Монпелье до Парижа ровно сорок минут.
– Я накрепко это запомню.
– А заодно запомните, что у меня нет никаких планов на сочельник, и если вы тоже не придумали ничего определенного...
– Во всяком случае, ничего лучшего.
– Можно мне вас еще поцеловать? – спросила Женевьева.
Он заключил ее в объятия, просунул руку под пальто Женевьевы и положил ладонь ей на грудь:
– А я имею право держать здесь руку?
– Да, вы имеете на это право! И мы позаботимся о том, чтобы это не превратилось в обязанность!
Женевьева со смехом отстранилась и вышла из машины. Бертран выбрался вслед за ней. Женевьева взяла у него сумку и быстро пошла к зданию аэропорта, обернулась, помахала рукой и крикнула:
– До свидания. Будьте умницей!
– Ну, только не это! – ответил Бертран.
И оба расхохотались.
Любовь умирает
Бертран снова один в своей квартире. Сейчас только половина восьмого, слишком рано для того, чтобы смириться с тем, что вечер он проведет в одиночестве.
Но куда бы он ни позвонил, везде его ждет неудача. Или в трубке раздаются короткие гудки, или никто не подходит, или предлагают оставить сообщение на автоответчике.
Так ли ему нравится одиночество, как он себя уверяет?
Бертран выходит из дома.
Бертран положил глаз на двух молодых женщин, которые идут по противоположному тротуару. Он двигается параллельно и на ходу разглядывает их ноги сквозь живую ограду из лавров, отделяющую тротуар от мостовой.
На углу девушки расстаются. Брюнетка возвращается назад, а блондинка сворачивает в боковую улицу.
Боясь потерять ее из виду, Бертран выскакивает на мостовую одновременно с вылетевшей на нее спортивной машиной.
Бертран взлетает в воздух, затем его тело ударяется о капот, соскальзывает на дорогу, несколько раз переворачивается и наконец замирает неподвижно.
Санитар толкает перед собой каталку, на которой Бертрана перевозят из приемной неотложной помощи в палату. Вокруг шеи у него повязка, к левой руке подсоединена капельница. Хирург дает строжайшие указания дежурной медсестре: она должна следить за его пробуждением и, главное, не позволять ему пошевелиться. Позже медсестру сменит ночная сиделка, которой она должна будет передать те же инструкции.
Медсестра гасит свет, чтобы не мешать Бертрану отдыхать. Более или менее придя в сознание, он не может понять, где находится: его взгляд переходит от окна, за которым расплывчато видны фары проезжающих по улице машин, к белой стене больничной палаты. В его ушах еще звучит рождественский гимн, который распевала Армия спасения на авеню Фош.
Первое, о чем, совсем очнувшись, говорит Бертран, – это его книга. Он требует дать ему ее, но медсестра не понимает, и ласково уговаривает его, до тех пор пока он не успокаивается.
На стене у изголовья постели Бертрана появляется светлый квадрат. Это медсестра открывает дверь пришедшей ей на смену ночной дежурной. Новая медсестра стоит в светлом прямоугольнике открытой двери; ее ноги вырисовываются на фоне белого халата с четкостью китайских теней.
Бертран заворожен этим зрелищем. Похоже, эти девушки совсем ничего не носят под халатом, все так говорят.
И он, которому запрещено делать какие бы то ни было движения, приподнимается.
Встревоженная медсестра пытается его удержать, но слишком поздно. Комната вокруг Бертрана начинает куда-то заваливаться. Капельница отсоединилась, лекарство льется на простыню.
Известие о смерти Бертрана доходит до Женевьевы в тот момент, когда она наряжает рождественскую елку для детей сотрудников издательства Бетани. Она подносит руку к губам и застывает, не в силах пошевелиться.
ЭПИЛОГ
В Монпелье, на кладбище Сен-Лазар, заканчивались похороны Бертрана
Женевьева задумалась:
"Бертран говорил мне, что ему не удается придумать конец для своей книги. Он не посмел сочинить смерть своего героя, хотя это было бы совершенно логично.
И все эти женщины сейчас дописывают последнюю страницу его романа. Я – одна из этих женщин, и все же меня не покидает странное ощущение, будто я сообщница Бертрана; возможно, потому, что я здесь единственная, кто знает о нем все. Они совершали одну и ту же ошибку: ждали от него того, что он не мог им дать.
Бертран любил их всех. По-своему, но любил.
Бертран искал недостижимое счастье. Почему мы ищем во многих и многих людях то, что вся наша культура заставляет нас находить в одном-единственном человеке?
От всех этих женщин все-таки кое-что останется: останется след, свидетельство, прямоугольный предмет, триста двадцать сброшюрованных страниц, – это называется книгой".
Перевод с французского
Александры Васильковой